Там, где стояла деревня осталось пустое, занесенное снегом бугристое место. Посредине деревни торчат из под снега два разбитых сарая, и то что осталось от разбитых и разрушенных изб. За сугробом видны покосившиеся ворота, несколько кольев от изгороди, крыша собачьей будки и занесенный снегом колодец.
Позади ворот стоит русская печь с отбитой трубой. Белая и голая она, как раздетая баба в исподней рубахе. Изба, в которой грела печь, исчезла. От нее осталась завалинка, присыпанная снегом. Если бы дом подожгли и он сгорел – печь была бы облезлой, закопченной и черной. А бока и перед у печи были чистыми и копотью не тронутые. Вероятно, что немцы свалили крышу, разобрали на бревна стены и унесли их на дрова. Здесь, где-то под бугристой поверхностью снега должны находиться немецкие блиндажи.
За деревней, если это место можно так назвать, простирается ровная покрытая снегом снежная низина. В конце ее, перед лесом, поднимается невысокая снежная гряда бугор. Если посмотреть на него от ворот с нашей стороны, то бугор как бугор. Он тянется вдоль опушки леса и невооруженным глазом на нем ничего особенно не видно. Две покосившиеся крыши, лежащие наполовину в снегу и белая полоса бугра на фоне желтого хвойного леса.
Но стоит взглянуть туда через оптику стереотрубы, оказывается весь бугор изрыт и изъеден, как старый, трухлявый пень. Здесь видны стрелковые, пулеметные ячейки, солдатские окопы, ходы сообщения и даже кое-где железные трубы, торчащие из под накатов блиндажей.
Стереотрубу, при этом, нужно я ставлю на печь и самому забираюсь наверху наверх.
Каждую минут пока смотришь в оптику, ждешь встречной беззвучной пули или очереди из пулемета. По спине мурашки ползут, умирать зря никому неохота, а посмотреть ******** (немцы и что они делают крайне необходимо.
Как выясняется потом, а об этом речь пойдет особо, к снежному бугру из-за леса тянется проводная телефонная связь из шести проводов. Сделано это для надежности. На случай обрыва во время обстрела. Пока наши перебьют все шесть проводов, сколько времени пройдет. Не то, что у нас! У нас телефонная связь протянута всего одним телефонным проводом
составленным из кусков. День и ночь из-за снежного бугра в нашу сторону летят трассирующие пули ленты и над головой шуршат снаряды. Там за лесом, районе высоты у немцев стоят батареи самоходных орудий. По показанию пленных ... [далее неразборчиво две строчки].
На белом гребне снежного бугра видны торчащие из снега два ряда кольев проволочного заграждения. Колючая проволока у немцев сталистая, при резке щипцами сильно пружинит и даже звенит. Ее нужно резать руками вдвоем. Один держит место обреза, а другой двумя руками, а другой подводит между рук щипцы. В отличии от немецкой, наша проволока мягкая, при обрезке обвисает как тряпка.
По всему периметру проволочного заграждения у немцев на разной высоте навешаны пустые консервные банки. Это своего рода шумовая сигнализация. Полез под проволоку, задел спиной их – банки загрохали. [неразборчивые зачеркнутые строки].
В проволочном заграждении мы обычно делаем по два, три прохода, когда нам нужно подобраться к немцам на бруствер. Мы как мыши под плинтусом в стене делаем две дырки, хотя пользуемся всегда одной, когда ползем туда и обратно.
По докладу разведчиков в снегу под немецкой проволокой поставлены мины. Пришли, доложили. Пойди их проверь! Как это они могли сразу определить обнаружить под проволокой мины? Никто ни одной мины не снял. Ни один из них никто из них не подорвался на минах у проволоки. Ума не приложу! Можно зацепить мину телефонным проводом, отползти подальше и дернуть для проверки. Об этом я пока молчу. Видно не хотят мои ребятки лезть под проволоку на эту высоту. Чем-то она им не нравиться?
Бывает так. Иногда подойдешь к немцам поближе, глянешь вперед взглянешь на какой-нибудь бугор, обнесенный колючей проволокой, увешанный пустыми консервными банками и станет вдруг не по себе. От чего же это происходит? Нет никакого желания умирать под этим бугром. Вот на другой можно пойти. Рискнуть своей
жизнью, все равно она где-то оборвется. Но только не на этом бугре. Мистика какая-то! И суеверие!
С минами можно разделаться (сделать все) гораздо проще. Вызвать полковых саперов. И послать их снимать. Пусть проверят наличие мин и подготовят проходы. Но я и с этим не тороплюсь. Саперов ... [неразборчиво]. Я зная, что мои ребята просто ползать устали. Я знаю, что им этот бугор не по нутру.
Донесение ребят официальное. Раз доложили, что под проволокой стоят мины, пусть будут мины. Если даже командир полка пошлет туда саперов и под проволокой не окажется мин, то ребята все равно под бугор не пойдут. У них к этому бугру душа не лежит.
Я сажусь и пишу донесение, что вдоль опушки на переднем крае у немцев проволочное заграждение в два кола и поставлены мины предположительно.
Вызываю посыльного и отправляю его с донесением в штаб полка. Саперов нам не прислали. Потом, спустя какое-то время мы этих мин не нашли.
Специально мы их не искали и никто не мог сказать, где именно под снегом они стоят. [зачеркнуты неразборчивые слова]. Это может наверное и хорошо, что под проволокой не обнаружили мин. Ребята сами в этом убедились.
С того дня, когда я отправил в полк донесение, кругом навалило нового снега. Местность изменила свой вид, исчезла из вида зловещая картина.
Когда наши ребята еще раз пошли сунулись под проволоку на арад (непонятно), немцы их встретили бешенным встречным огнем. Они и про мины забыли. Под хорошим огнем не только про мины забудешь. От сплошного рева и грохота, от пулеметной трескотни в голове торчит остается торчать одна мысль, как бы поскорей живым выбраться из под обстрела.
Командир полка услышав грохот и вой отдал приказ немедленно отойти и перейти к обороне.
Наши солдаты стрелки тоже попали под огонь. Стрелковую роту только что вывели на передний край в Бондари и расположили поверх земли в снегу. Для снарядов и пуль рыхлый снег не помеха. Наши стрелки полежали в снегу под обстрелом,
притащили откуда-то взрывчатку и давай громыхать, вгрызаясь в мерзлую землю. Вскоре траншея и две ротных землянки были отрыты.
Разведчики долбить землю ленивы. У разведчиков копаться в земле нет никакого желания. Они как бездомные собаки стали рыскать и искать брошенные немцами блиндажи.
— Ну а если нам некуда будет деваться? [окончание строки неразборчиво]
— Поставим палатки прямо в снегу! Они сверху обшиты белыми простынями. Немец не увидит, где нужно поставишь в кустах.
Наше дело святое. У нас обычно одна забота, мы должны взять языка. Подготовка ночного поиска дело серьезное, требует тщательной подготовки разведки и визуального изучения, наблюдения и изучения противника.
Мы с Сергеем забираем стереотрубу, отправляемся на передний край и устанавливаем ее за обрушенной трубой на печи. В оптику видны: снежный бугор, немецкие позиции, полосы желтого леса и заснеженные вершины темных елей.
Из-за леса в нашу сторону летят снаряды и рвутся то там, то тут. Ночью, когда немцы бьют, мы ясно видим короткие вспышки при выстреле каждого орудия. Артиллерия у немцев самоходная. Днем она меняет огневые позиции.
С бугра в нашу сторону летят очереди трассирующих, а из-за леса шипя и воркуя несутся снаряды и рвутся кругом.
У немцев В окопах у немцев по моим расчетам сидит гарнизон человек двадцать солдат. Два пулемета, несколько солдат начали [непонятное слово, типа светить] ракетами. В окопах торчат наблюдатели. И если сюда прибавить отдыхающую смену, то наличный состав опорного пункта не должен превышать двадцать человек.
Оборона у немцев держится не на количестве солдат в пехоте, как у нас, а на огневой мощи артиллерии артогня и неограниченном запасе снарядов на каждое орудие. По показанию пленных немцев на каждое орудие суточный расход пятьдесят снарядов.
Стоит немцам заметить у нас какое [слово неразборчиво] одну, две фигуры, как их артиллерия открывает огонь, [слово неразборчиво] и гавкает целый час, угомониться не может.
За полуразрушенной трубой на печи у нас стоит артиллерийская оптическая стереотруба на треноге. Когда смотришь в нее, впереди все видно отлично. Утром я надеваю чистый маскхалат, прохожу через ворота, залезаю на печь и сажусь за трубу. В трубу видна панорама передней линии обороны немцев.
На панораме показан дуговой обзор немецкого рубежа, который находится в полосе нашего стрелкового полка по состоянию на 25 января 1944 года. Каждый новый день я являюсь сюда и каждый день с рассвета до темна наблюдаю за немцами.
Я помечаю что-то новое, отмечаю на схеме и думаю. Стереотруба стоит на треноге и до половины прикрыта остатком печной трубы. Сверху, чтобы нас не видели немцы находится кусок белой материи, натянутый на рамку. Через кусок белой простыни любая пуля может нечаянно с той стороны прилететь. И главное что из-за ширмы полета трассирующих не видно. Стоит немцам заметить на печи или около нее какое движение, увидеть отблеск стекол перископа, тут же последует очередь из пулемета.
Я сижу за тонкой материей и рамкой из жердочек и рискую получить приличную порцию свинца. Я сижу и испытываю свою судьбу на выживание. Ни один из штабных не придет сюда рисковать. Бывают люди которым везет. Вон командир стрелковой роты пришел взглянуть на немцев через сильное увеличение, присел за трубу и тут же готов. Так было и с комбатом второго батальона. А я сижу целыми днями мне ничего.
В полку уже поползли слухи и пошли разговоры, что к трубе немец никого не подпускает кроме разведчиков. Прибежал связной из штаба полка, хотел мне чего-то сказать, он стоял рядом с Сергеем за печкой, не успел раскрыть рот, его пуля в плечо ударила. Телефонист явился за печь поставить телефонный аппарат, связь протянуть, присел на корточки, стал подключаться, ему очередью из пулемета кишки вырвало. Так и остались мы без связи.
Командир полка не хочет слушать сказки про русскую печку
— Опять суеверие, мать вашу так!
— Тоже мне вояки!
— И этого около печки убило.
— Что ты мне долбишь? Вот я сам пойду туда Посмотрю, чего ты там делаете! – у штабников глаза на лоб полезли.
Утром я снова прикладываюсь к холодным наглазникам окуляров трубы и смотрю через прозрачную оптику на немцев. Я стараюсь дышать куда-нибудь в сторону, что бы не запотели стекла моей трубы. Прислонившись к трубе я каждый раз поджидаю тупого и жгучего удара пули. Я слышу как они летят стороной, повизгивают и ударяются в мерзлую землю.
Мы и немцы сидим в обороне и охотимся друг за другом. Немец гоняет наших солдат на подходе к передовой снарядами и пулеметными очередями. А мы прикидываем где бы лучше, без шума и без потерь схватить у них языка. Другого от нас не требуют.
Вот одна свинцовая прилетела с той стороны, она стукнула в кирпич, от него полетели в разные стороны брызги. Пуля ударила и завизжала у меня под ногами.
Вторая пошла рикошетом вверх, а две других следом продребезжали под самым носом. Я откинулся от окуляров и почувствовал озноб и холодок в спине. Мне стало как-то не по себе от этого удара, дребезжащего и гнусного свинцового голоса визга. Я опускаю руки, держусь за треногу и жду очередного удара в лицо. Очередная пулеметная очередь проходит над головой. Я жду новую очередь, а кругом наступает полнейшая тишина. Я жду и считаю секунды, а немец молчит. Что это? Чего я сижу? Мне нужно быстро спрыгнуть к Сергею за печь, а я проверяю свою выдержку. Я хочу подняться, встать на ноги, немного расходиться, спрыгнуть с печи, потоптаться в снегу. А ноги мои меня не слушаются. От пребывания в сидячей позе они затекли и не гнуться.
Я снова нагибаюсь вперед, касаюсь бровями остывших наглазников. Я вижу белую полосу немецкого бруствера и что-то маячит и шевелиться над ним.
Поверх бруствера торчит немецкая каска. Вот она снова шевельнулась, немец высунулся на пол-лица и торчит.и смотрит вперед. По движению головы можно сказать, что в окопе находятся двое. Один высунулся и стоит, а другой сидит не высовывается сидит за бруствером, с ним разговаривает. Голова первого покачивается, запрокидывается немного назад и дрожит. Видно, что этот первый недавно явился из тыла в окопы, он не измотан войной, другие, с чего бы ему так дергаться и смеяться. Он что-то рассказывает и заливается смехом.
С нашей стороны полнейшая тишина и ни единого выстрела. Славянам абсолютно наплевать, что там поверх окопа торчит. Этому не бывать, что бы какой наш мазила приложился к винтовке и высунулся за бруствер. У каждого нашего солдата впереди тяжелая и изнурительная война.
Я отрываюсь от объектива, поворачиваю голову назад и говорю Сергею. Он сидит на пустом ящике за печкой и дымит с цигаркой в зубах.
— Сергей! — кричу я.
— Сбегай в землянку, принеси винтовку с оптическим прицелом. Возьми ее осторожно, что бы не сбить прицел и тащи сюда. Скажи, капитан велел. Хорошая мишень маячит! Давай поскорей, пока он веселый и над окопом торчит.
Пока я толковал с Сергеем, пока он бегал в землянку за винтовкой с оптическим прицелом, немец за бруствером совсем осмелел. Над траншеей показалась его радостное лицо. Оба немца как-то вдруг вытянулись вперед и приподнялись кверху. Из-за бруствера стали видны физиономии обоих.
— Давай, давай смелее! Улыбочка у тебя сейчас до ушей! — сказал я сам себе вслух.
— Через пару минут один из вас богу душу отдаст. В этом нет сомнения.
Буквально на одном дыхании вернулся Сергей.
— Ты не стукнул ее?
— За кого вы меня принимаете? — нахмурился он.
— Ну, ну! — сказал я примирительно.
— Сейчас ляжем на печи устроимся поудобнее, приложимся, прицелимся, сделаем выстрел.
— Ты Сергей лезь на печку! Давай!
— Смотреть будешь в стереотрубу! Докладывать результаты.
Сергей забрался на печь и приложился к окулярам.
— Можно поправить, товарищ гвардии капитан? А то наводка сбилась, наверное. У меня что-то мутновато видно.
— Выходит у нас разное зрение. –отвечаю я.
— Ты стереотрубу не шевели. Цель собьешь. Потом искать долго будешь. Покрути окуляры, наведи на резкость.
— Ну как?
— Вот теперь вижу! Отлично!
— Разговаривают, товарищ капитан. Этот длинный, улыбается. [зачеркнуто слово].
— Красиво, красиво! — поддакиваю я. Я загоняю патрон в патронник, подвигаю ногами бедра туда и сюда, беру немца под обрез груди, делаю глубокий вдох и выдох, закрываю глаза и медленно считаю до пяти, смотрю снова в прицел, немец сидит точно на мушке.
— Смотри внимательно, не моргай и придержи дыхание придержи. Сейчас. Делаю выстрел! – говорю я Сергею. Некоторое время мы оба молчим. Сергей ждал и боялся упустить нужный момент, а я медленно затаив дыхание потянул за спусковую скобу. Потянул ее на себя так медленно, как ни разу не спускал боек раньше и даже в училище.
Раздался выстрел. Винтовка дернулась, ударила в плечо, немного подпрыгнула и встала не прежнее место. Я взглянул в оптический прицел на лицо длинного немца и улыбка исчезла. Он попятился в сторону назад задом, а в мою сторону смотрел моргая другой, маленького роста, немец. Я легко, двумя пальцами передернул затвор, проверил взглядом прицел и снова выстрелил. Кругом по-прежнему было все тихо. А тут с ясного неба грянул второй выстрел.
— Ну что там, Сергей? — спросил я облизнул языком сухие губы.
— Снимок получился отличный! Нам нужно с вами переходить в снайпера. Счет открыт!
— Счет мы с тобой открыли, да только нам отсюда надо удочки сматывать. Как только Немцы сейчас очухаются, они из всех пушек откроют огонь. Они нам этих двух немцев не простят.
На следующий день стрельба прекратилась поутихла. Жизнь на передовой вошла в свою колею. Никто ни в кого не стрелял, никто никого не тревожил. Но однажды, как это часто случается бывает, перед утренним рассветом в нашу траншею ввалились человек двадцать немецких солдат. Они подползли, открыли беспорядочную стрельбу, похватали подряд нескольких наших солдат и отошли на свои позиции к себе в траншею. Наши недосчитались четырех солдат. Никто такой наглости от немцев не ожидал. В полку разразился страшный скандал. Как могли допустить немцев допустить к себе в траншею? Почему он не всех перебил? Какие в роте потери? Почему он схватил четверых? Почему остальные все целы и ни одного убитого или раненого? Что в это время делали остальные? Почему командир роты спал в землянке не принял никаких ответных мер. Где в это время был комбат? Чем занимались ночью разведчики? Об этом конечно в донесениях не пишут. Кто еще захочет сам не себя телегу писать. Потери четыре человека – идут бои местного значения!
Больше всего досталось командиру роты. Его стали раза по два в день вызвать для объяснения. Стрелковую роту растревожили как улей.
Я теперь на печи не сижу. Я хожу до начала рассвета и проверяю несение службы в траншее часовыми на передке.
— На кой черт мне твои наблюдения и панорамы, когда немец у вас из-под носа уводит из траншеи наших солдат. – кричит мне по телефону командир полка.
Он явно был озлоблен на всех и кричал, не выбирая слов, по телефону.
Я уже с раннего утра браво шагаю на передок, прохожу траншею, в сопровождении Сереги. На моей обязанности лежит проверять стоящих на посту ротных солдат. На ночь в роту я обязан отправить трех своих разведчиков. Пусть они ведут наблюдение прямо из траншеи – поясняет мне по телефону командир полка.
Как-то раз я иду по ходу сообщения. Слева, с угла леса, бьет немецкий пулемет. Немцы бьют из винтовок, пули поверх [непонятное слово] бруствера, чиркают по насыпи поднимая бороздку снежной пыли.
Я иду по траншее, в проходе стоит солдат. Он положил винтовку на бруствер, ствол винтовки смотрит кверху. Солдат стоит внизу за насыпью земли и снега. Со стороны немцев его не видно. Он щелкает затвором и стреляет. Поверх голов вверх.
— Куда же ты стреляешь? — спрашиваю я.
— Как куда? Туда! – и солдат показывает мне рукой.
— В немцев стреляет! Положил винтовку стволом в небо и в немцев стреляешь?
— Там пуля все равно свою долю найдет. Туда и полетит, глядишь и я попаду куда нужно!
— Куда это туда? Ты видишь куда у тебя дуло винтовки смотрит?
— Вижу!
— Ну и что? Прицел у тебя для чего?
— Вы меня, товарищ капитан, пожалуйста извините. Мы не такие дураки, чтобы лбы свои за бруствер выставлять. Вы спросите тех, кто эту прицельную планку придумал. На хрен она солдату нужна? Как только высунулся – тебя убивают! Мы же с вами не в тире на [слово не понятно] кожаных матрасах лежим, по мишеням стреляем. Важно, что бы немцы слышали, что мы тоже ведем стрельбу и не спим. А пуля, она найдет свою цель. Нате-ка, попробуйте приложиться и выстрелить. Он вас тут же очередью из пулемета прошьет. Я вам сейчас покажу. Вот посмотрите. Ставлю лопату, отойдите маленько, а то рикошетом может задеть.
Я отошел в сторону, Сергей присел на корточки, а солдат подняв железный совок лопаты пошевелил им в воздухе медленно и в ту же минуту с немецкой стороны ударил веером пулемет.
Русский солдат это не просто пехота божья душа, тварь и быдло как считают иные солдата в пехоте. У нашего брата смекалка и юмор есть [юмор и незаурядный смекалистый разум] – понятие есть. У нас правда свои солдатские шуточки и мерки на жизнь, на людей,
на войну.
Мало ли что там говорят в штабе полка, или например, сочиняют и пишут в штабе дивизии. На что уж словоплеты сидят в штабах армии и те не знают загадочной души простого русского солдата! Да, подумал я. Много всяких сочинений написано под кодовым названием русский солдат. А кто скажем, знает жизнь солдата в передней стрелковой траншее. Нужно с ним пожить в этих чудесных местах, откуда живыми почти никто не вернулся [живыми].
Через неделю в сосновом лесу, что левее шоссе, нам устроили баню*. На [фраза непонятна] речушки – мойку. Поставили передвижную армейскую вошебойку. Запах и дух от нее! Протухший покойник так не пахнет. Концентрированный запах чего-то дохлого дохлых вшей и поджаренного грязного белья и еще чего-то, что сдираеют ногтями у себя солдаты в виде сала на ляжках и загривках. Аромат неописуемый несусветный.
В полк должно было прибыть свежее пополнение и что бы не обменяться тем прибывшим с нашими окопными вшами всем старым воякам промазали подмышки, мошонки и паха.
— Банно-прачечный отряд приехал! — сообщает мне Сергей. Говорят, что всех по списку под санобработку пропустят!
— Так, так! Значит мыльно-дрочильный комбинат прибыл. И когда же разведчиков мылить поведут?
— Завтра с утра, сказал старшина. Мы идем в первую очередь.
Баня представляла собой два больших дощатых ящика в человеческий рост, установленных на полозьях из толстых бревен. В лес притащил ее гусеничный трактор. Один ящик длинный с двумя замерзшими окнами, другой и по высоте гораздо ниже. Это жарилка для солдатского белья. Ящик имеет двустворчатую дверь и встроенную с боку и с низу железную топку. В ящике перекладина из железной трубы и крюки из толстой ржавой проволоки, на них вешают солдатскую одежду для обработки от вшей. Двери плотно закрываются на засов, в железной топке, сделанной из бочки, разводится огонь — этим поддерживается высокая температура. У обслуги имеется бочка тут и бочка с соляркой, которую они возят с собой. Не везде разживешься сухими дровами. Подходишь к вошебойке, сдаешь свои вещи и голый бежишь по дещечкам в баню. Из ящика тянет духом пожаренной овчины, подпаленной одежды и горелым бельем. Из него после прожарки извлекают сморщенные полушубки, испорченные варежки размером в детский кулак.
Мы голые бежим и перепрыгиваем по дощечкам, уложенным в снегу. Хлопает дверь. Мы залезаем в продолговатый ящик. Здесь пар стоит и жарко наверху, а внизу сыра и холодно, по полу стужей несет. Лавки и пол покрыты какой-то давно налипшей слизью. Два крана у стены и десяток жестяных шаек валяются на них. Открываю горячую воду, добавляю холодной и лью на себя. Подошвы и пятки ног мерзнут на полу. На чем собственно основано мытье? Вместо мочалок намыливаешь мокрую тряпку, льешь на себя из шайки, стоишь в густом холодном тумане и паре, через в котором ничего не видать. Размазав грязь на груди и животу, я ногтями скребу в голове, черпая ладонями холодную воду смываешь ее водой из шайки. А санитар уже кричит:
— Давай, кончай, следующая партия заходи!
Выливаю на себя остаток воды из шайки, я выхожу на доски, лежащие на снегу. Выхожу наружу. Здесь на ветру, нас поджидают каждого два санитара, работают здесь под присмотром врача. У них ведро со смазкой и помело на длинной палке. В ведре желтого цвета вонючая мазь. Один макает палкой в ведро и небрежно проходиться по всем местам, где растет у тебя растительность. Другой спрашивает твое звание и фамилию, заносит в список, потому что в голом виде воинского звания не определишь. – Подходи следующий! – кричит он. После того, кто прошел спецобработку, получает пару стиранного нательного белья. И уже в исподнем ты бежишь к вошебойке. Из жарилки достают твое обмундирование. Здесь только спрашивают воинское звание и по погонам определяют твое капитанское барахло.
Дело поставлено на поток. Врач своих санитаров торопит, кричит, подгоняет. Хорошо еще, что немец не разнюхал о банном месте и не ударил сюда.
Я стою и ищу глазами своего старшину. Да вот он, рядом стоит в своем сморщенном полушубке. Не старшина, а замухрышка какой-то! Ну и внешний вид у тебя! Это кто ж тебя так обезобразил подхожу я к нему и спрашиваю его.
— Ты вот что, старшина! Пока тебя ребята не видели, отправляйся в тылы и меняй себе полушубок на новый. Увидят – засмеют!
Интересно! – думаю я. Третий год воюем и походных бань у немцев не видели. Интересно, как у них эти ящики вошебоек устроены? Говорят, они применяют газовые камеры для людей и для солдатских вшей. К сожалению, нам ни разу не удалось их захватить.
Армейская баня или как мы их называли ее мыльно-дрочильный комбинат, очередное мероприятие в полку, взбудоражило солдат и ротных офицеров. Но как все необычное – как мимолетная суета, и вскоре прошло. Все успокоилось, все встало на свои места.
Со дня на день в полк ждали новое пополнение. В полк должны были прибыть две маршевые роты из тыла. Одна обычная, а другая штрафная. Мне разрешили из штрафной роты подобрать в разведку людей. Это не солдаты штрафники. Это уголовники из тюрем и лагерей, направленные в качестве штрафников в действующую армию. У них различные сроки наказания и различный срок пребывания в штрафной роте. От месяца до шести – как сказали мне в нашем штабе.
— Товарищ гвардии капитан, разрешите обратиться?
— Обращайся! — говорю я Сергею.
— Я слышал, вы будете подбирать ребят из штрафников?
— Да, мне в штабе разрешили набрать здоровых. А те из тыла маршевой роты
одни старики и да слабосильные ребятишки.
— Товарищ капитан! Не берите шпану! Всякая мелкая шваль в разведку не годиться.
— Почему ты так думаешь?
— Я то знаю!
— Откуда ты знаешь?
— Я товарищ гвардии старшина сам там сидел. Меня товарищ старшина тоже взял из штрафной роты. Мне дали пять лет за одно дело, которое я оглоблей хотел разрешить. Я работал трактористом в колхозе. Подвернулся один под оглоблю, я трое суток не спал, на тракторе сидел. Не стал я терпеть от него брани и надругательства. Попалась под руки оглобля и ударил его.
— Ну и что?
— Что, что? Пять лет за нанесение увечья.
— Я раньше не говорил вам о своей судимости и что сидел. Думал узнаете, отчислите из разведки в пехоту.
— Ты что ж и по тюрьмам шлялся?
— Все испробовал, товарищ гвардии капитан!
— Ну и ну! Ты и блатной язык и воровские законы знаешь?
— Я два года по этапам ходил.
— Мне, Сергей, что ты судим или в тюрьме сидел не важно. Ты знаешь, что в разведке деловые люди нужны. Нам все равно кто, кем и где раньше был. На войне перед смертью все равны! Я имею в виду тех, кто воюет! Старик он, несмышленый мальчишка, вор, жулик или уголовник. Важно, чтобы он делал свое дело здесь впереди! Россия, Родина наша от нас этого требует!
— Ты говоришь лучше взять уголовника, чем мелкого карманника или шпану! Я согласен с тобой. Мелкий крохобор вор, он и в жизни и в деле ничтожен ничтожеством будет. Уголовное их прошлое меня не интересует. Мне важно, чтобы все было по честному и с прошлым сразу должно быть покончено. У разведчиков свои законы и порядки. Вор он или налетчик, важно чтобы он с первого дня все выполнял и знал свое место. Кто не хочет менять своих взглядов и привычек, кому дисциплина воротит душу и он хочет жить по настроению своему, тому в разведке делать совершенно нечего.
— Иди, сходи поговори с ребятами, отбери кандидатов, запиши фамилии, список мне принесешь. Потом мы вместе сходим, посмотрим поговорим, я посмотрю кого ты отобрал. Завтра штрафники прибывают в тылы полка, заночуешь у старшины, даю тебе сутки на это дело. Ребят подбирай не торопясь.
Через сутки, как мы договорились, Сергей вернулся назад. Принес список, но был смущен обстоятельством, что в полковую разведку подобрал всего пять человек.
— Маловато! Товарищ гвардии капитан!
— Ничего Сергей Иваныч! Крупинки золота из речного песка не горстями гребут. Лучше иметь пятерых надежных ребят, чем десяток прохиндеев и шкурников.
Я посмотрел на список. Фамилии, которые я увидел мне ничего не говорили.
— Сходим с тобой и посмотрим поговорим еще раз с ними. Где они сейчас располагаются?
— В лесу, километра два отсюда не доходя до штаба.
Когда мы вошли в лес, там шла стрельба из всех видов стрелкового оружия. Штрафники были одеты в солдатскую форму. На всех валенки, шапки со звездами, как положено солдату быть по форме. Здесь впервые они получили оружие, сидели кучками и стреляли с упора живота. Один лежал, уперев приклад ручного пулемета в плечо и полосовал трухлявый ствол поваленной ели. Другой целился в из винтовки в торчащий сук. У всех на лице сосредоточение, удовольствие и упорство. До сих пор их водили под дулами винторезов. Теперь они держали в руках боевое оружие. Это не солдатское полусонное пополнение из запасных полков, которые двигают ногами на фронт еле-еле, для них винтовки и пулеметы как мертвый и совершенно лишний груз. Это здоровая, плечистая, мордастая, и живая и настырная братия готовая завтра с утра ринуться на немцев вперед, чтобы все свое прошлое смыть с себя не мыльной водой в армейской бане, а своей кровью, очиститься сразу. От прошлого всего и стать полноправными среди нас после первого боя.
— Ну, кто тут у тебя первым по списку? — спрашиваю я Сергея.
— А вот, товарищ капитан, который смотрит на нас! — и Сергей показывает мне рукой на солдата.
— Коля Касимов. По национальности казах, девятнадцати лет.
Я смотрю на солдата. Широкое, круглое, молодое лицо.
— Хочешь в разведку? — спрашиваю я.
— Если возьмешь, не пожалеешь капитан! Я говорил с вашим ординарцем, мне подходит ваша работа. Важно, чтобы работа умная была.
— А как у тебя со зрением и со слухом?
— Я проверял, товарищ капитан. — вмешался Сергей.
— Ну ладно, по твоей рекомендации Сергея беру!
Еще трое подошли к нам, не дожидаясь пока я их позову. Я переговорил с каждым отдельно и сказал, что беру их в разведку. Сергей был доволен, что я не забраковал его кандидатов. Список я подписал и послал Сергея в штаб полка. Начальник штаба наложит резолюцию, я передам список командиру штрафной роты и заберу ребят. Пятеро вновь прибывших были распределены по группам захвата. Вскоре они стали ходить на передовую с разными заданиями.
Остальных штрафников планировали послать на штурм опорного пункта немцев которая шла вдоль опушки леса севернее Бондарей. Накануне на участок полка из 26 ГВАП /артполка/ подкинули две батареи пушек. На каждую пушку дали по полтора десятков снарядов. Артподготовка должна быть две минуты, после чего штрафники встают и идут в атаку. Штрафников предупредили, кто побежит назад, того расстреляют на месте. К чему им бежать назад, подумал я. Их дело решенное. Все они лягут мертвыми не добежав до немецкой проволоки. Какой дурак днем сует их туда? Их можно бы ночью пустить с угла леса, в обход колючей проволоки. Наши в отместку немцам решили пустить их именно здесь.
И вот настало утро. Небо на востоке едва тронул рассвет, в небо взметнулась красная ракета и в тот же миг ударила артиллерия и поднялись штрафники. За две минут они должны были успеть добежать до немецких позиций. Перед самой проволокой взметнулись взрывы. Казалось еще десяток шагов и наши будут
в траншее. Но в тот же миг немцы поставили заградительный огонь. Первые фигурки штрафников уже миновали колючую проволоку. Немецкие снаряды уже рвались около них. И тут же всё снежное поле закрылось грохотом взрывов и затянулось дымом. Над снежным полем полетели трассирующие. Немцы били изо всех видов оружия. Сколько погибло штрафников пока никто не мог сказать. Разведка боем провалилась. В живых остались те пять человек, которые накануне были зачислены в разведку. С тоской и страхом смотрели они на покрытое взрывами поле, где остались лежать их собраться по штрафной. Ночью выползли первые раненные. Мертвые и тяжелые остались лежать под проволокой около немцев. Кто-то должен был за ними туда идти? А кто пойдет под огонь? И под немецкую проволоку вытаскивать раненых? У солдат стрелков это не принято. Послать разведчиков на верную смерть я бы т тоже не дал. О потерях в штрафной роте старались не говорить.
Я пришел в штаб полка, там сидели (вертелись) офицеры штрафной роты. Их задача вывести на передний край своих штрафников, поставить задачу, назначить старших, которые поведут солдат вперед. А сами они во время штурма в атаку на противника не ходят. Это принято у них и они, когда остаются в тылу этого не скрывают и даже этим гордятся. Им за службу выслуга идет в два раза быстрее чем нам фронтовикам.
— Почему командир штрафников в штабе полка сидит (торчит) когда его солдаты идут в атаку? – спрашиваю я входя в землянку начальника штаба полка.
— У них так положено! — отвечает мне наш майор. Они сопровождают свою роту до исходного положения, назначают старших из числа самих штрафников. Роту в бой ведут их собратья.
— Мы отвечаем чтобы никто из них в тыл не сбежал! – вмешался лейтенант, командир штрафной роты.
— Кому война и смерть, а кому выслуга лет идет? Ну и порядки?
— У нас при наступлении рота обычно имеет до девяносто процентов потерь. – говорит лейтенант штрафников.
— А кто ваших тяжело раненных будет выносить? Кто за вас трупы с проволоки будет снимать? Или они так и останутся висеть на ней до весны?
— Ну зачем ты их так? — прерывает меня майор.
— Как зачем? Завтра мне прикажут на этом участке брать языка, и мои ребята должны любоваться трупами?
— Пойдут в дивизию и нажалуются на тебя.
— Мне на их жалобы наплевать. Пусть уберут свои трупы (из-под) с проволоки.
— Ладно, что-нибудь сделаем. — сказал лейтенант штрафников.
Прошел день другой. С неба пошел легкий снежок. В передней траншее под Бондарями (из тех никто не появился) сидели солдаты нашего полка. Я позвонил ешё раз в штаб нашего полка. Мне ответили что офицеры штрафной роты из полка ушли в штаб дивизии и в полку они больше не появлялись.
— Чего ты переживаешь? Штрафники это особый контингент. С ними не обращаются особо ни как с нашими солдатами. На то они и штрафники! Понимать, а не переживать надо!
Так закончилась еще одна эпопея. Немцы попрежнему сидели на высоте севернее деревни Бондари.
Там, где стояла деревня осталось пустое, занесенное снегом бугристое место. Посредине деревни торчат из под снега два разбитых сарая, и то что осталось от разбитых и разрушенных изб. За сугробом видны покосившиеся ворота, несколько кольев от изгороди, крыша собачьей будки и занесенный снегом колодец.
составленным из кусков. День и ночь из-за снежного бугра в нашу сторону летят трассирующие пули ленты и над головой шуршат снаряды. Там за лесом, районе высоты у немцев стоят батареи самоходных орудий. По показанию пленных ... [далее неразборчиво две строчки].
жизнью, все равно она где-то оборвется. Но только не на этом бугре. Мистика какая-то! И суеверие!
притащили откуда-то взрывчатку и давай громыхать, вгрызаясь в мерзлую землю. Вскоре траншея и две ротных землянки были отрыты.
Стоит немцам заметить у нас какое [слово неразборчиво] одну, две фигуры, как их артиллерия открывает огонь, [слово неразборчиво] и гавкает целый час, угомониться не может.
— Тоже мне вояки!
Поверх бруствера торчит немецкая каска. Вот она снова шевельнулась, немец высунулся на пол-лица и торчит.и смотрит вперед. По движению головы можно сказать, что в окопе находятся двое. Один высунулся и стоит, а другой сидит не высовывается сидит за бруствером, с ним разговаривает. Голова первого покачивается, запрокидывается немного назад и дрожит. Видно, что этот первый недавно явился из тыла в окопы, он не измотан войной, другие, с чего бы ему так дергаться и смеяться. Он что-то рассказывает и заливается смехом.
— Смотреть будешь в стереотрубу! Докладывать результаты.
Сергей забрался на печь и приложился к окулярам.
— Счет мы с тобой открыли, да только нам отсюда надо удочки сматывать. Как только Немцы сейчас очухаются, они из всех пушек откроют огонь. Они нам этих двух немцев не простят.
Как-то раз я иду по ходу сообщения. Слева, с угла леса, бьет немецкий пулемет. Немцы бьют из винтовок, пули поверх [непонятное слово] бруствера, чиркают по насыпи поднимая бороздку снежной пыли.
на войну.
Мы голые бежим и перепрыгиваем по дощечкам, уложенным в снегу. Хлопает дверь. Мы залезаем в продолговатый ящик. Здесь пар стоит и жарко наверху, а внизу сыра и холодно, по полу стужей несет. Лавки и пол покрыты какой-то давно налипшей слизью. Два крана у стены и десяток жестяных шаек валяются на них. Открываю горячую воду, добавляю холодной и лью на себя. Подошвы и пятки ног мерзнут на полу. На чем собственно основано мытье? Вместо мочалок намыливаешь мокрую тряпку, льешь на себя из шайки, стоишь в густом холодном тумане и паре, через в котором ничего не видать. Размазав грязь на груди и животу, я ногтями скребу в голове, черпая ладонями холодную воду смываешь ее водой из шайки. А санитар уже кричит:
одни старики и да слабосильные ребятишки.
— В лесу, километра два отсюда не доходя до штаба.
в траншее. Но в тот же миг немцы поставили заградительный огонь. Первые фигурки штрафников уже миновали колючую проволоку. Немецкие снаряды уже рвались около них. И тут же всё снежное поле закрылось грохотом взрывов и затянулось дымом. Над снежным полем полетели трассирующие. Немцы били изо всех видов оружия. Сколько погибло штрафников пока никто не мог сказать. Разведка боем провалилась. В живых остались те пять человек, которые накануне были зачислены в разведку. С тоской и страхом смотрели они на покрытое взрывами поле, где остались лежать их собраться по штрафной. Ночью выползли первые раненные. Мертвые и тяжелые остались лежать под проволокой около немцев. Кто-то должен был за ними туда идти? А кто пойдет под огонь? И под немецкую проволоку вытаскивать раненых? У солдат стрелков это не принято. Послать разведчиков на верную смерть я бы т тоже не дал. О потерях в штрафной роте старались не говорить.
Я пришел в штаб полка, там сидели (вертелись) офицеры штрафной роты. Их задача вывести на передний край своих штрафников, поставить задачу, назначить старших, которые поведут солдат вперед. А сами они во время штурма в атаку на противника не ходят. Это принято у них и они, когда остаются в тылу этого не скрывают и даже этим гордятся. Им за службу выслуга идет в два раза быстрее чем нам фронтовикам.