И я со всех сторон обошел невысокий снежный бугор, торчащий над поверхностью земли. Сложен он был из согнутых жердей и соломы. Вроде, как корзина |на морозе|, облитая водой. Деревенские ребятишки что-то подобное из старых лукошек делали. На таких ледянках, обмазанных навозом и облитых водой, они зимой катались с горок.
Местами из стен НП проглядывали прутья и куски соломы. Сверху снежный бугор оброс коркой льда и был присыпан слоем пушистого снега. Если встать в полный рост около него |этой хибары|, то потолок окажется на уровне поясного ремня. Ни окон, ни отдушин, ни железной трубы от печки, ни смотровых отверстий, как на обычных полковых НП, здесь не было.
Одна небольшая дыра у земли |узкая входная щель виднелась у самой земли| — это входное отверстие было с боковой стороны. Она была завешана куском старой обтрепанной материи. Через нее можно было забраться вовнутрь.
Снежные дома эскимосов выглядели гораздо солиднее и больше, если судить по картинкам из старых журналов и книг.
И эту собачью конуру называют полковым наблюдательным пунктом! До чего же зажирел и завшивел 52 гвардейский полк!
Внутри этой будки можно было от силы разместиться троим. Как сюда воткнуть четвертого? Это задача, как ребус с картинками.
Если сунуть вовнутрь еще одного, то двоим из четверых придется сидеть на корточках.
Лечь и протянуть ноги будет негде.
Не думает ли командир полка, что всю ночь снаружи здесь будет часовой и пялить глаза на снежные просторы. Хотя, задумано было, вероятно, именно так.
Кому нужна была такая из прутиков и соломы соломенная мышеловка? Около нее ни окопа, ни ячейки в земле, где бы мог наблюдатель присесть на случай обстрела. Изнутри вообще ничего не видно. И стоит этот шалаш в открытом поле, на ветру, на самом ходу.
Рядом в нескольких метрах мимо него проходит
|утоптанная| тропинка |на передовую| . Параллельно тропе лежит телефонный провод в снегу. Этим проводом роты связаны со штабом полка телефонной связью. У нас другой связи на фронте не было.
Когда во время обстрела обрывается связь, вдоль телефонной линии бежит линейный. Ночью они бегают, а днем ползают на животе. Потому что вдоль тропы немцы ведут постоянные |и методичные| обстрелы. Телефонистам кажется, что днем их немцы видят.
Уж очень часто совпадают появление человека на тропе и обстрел. Вот и сейчас несколько снарядов брызнули снегом в разные стороны. Каждому кажется, что именно его подловили немцы |на бегу| . Некоторые даже в бога начинают верить. Это, мол, им бог перстом указал на меня.
Возможно, что эта дыра была слеплена и когда-то служила перевалочным пунктом для линейных связистов. Каждый из связистов отвечал за свой определенный участок связи. А эта хибара спасала их от непогоды, снега и ветра. В этой берлоге они сидели и ждали обрыва. Она была расположена около тропы на полпути от передовой. От штаба полка передовая сейчас находилась километрах в двух.
|Когда солдат повыбивало в ротах, батальонных выпихнули в траншею, а штаб полка занял соответственно их места. Всё как бы подвинулось вперед, хотя названия были старые.|
С прибытием в полк нового командира |полка| эту ночлежку связистов переименовали в НП и посадили туда одного разведчика.
— Командир полка здесь бывал? — спросил я своего провожатого солдата.
— Нет, товарищ гвардии капитан, командира взвода разведки раза два сюда направляли.
— Так-так! Командир полка не видел ее своими глазами. А скажи, на передовую, в окопы ты его водил?
— Нет! Ни я, никто другой его не водил.
Немцы обстреливали проходящую мимо тропу довольно точно и часто. Залпы нескольких батарей чередовались и не утихали ни днем, ни ночью.
Славяне привыкли к обстрелам и не обращали на них особого внимания. Где бегом, где трусцой они преодолевали двухкилометровую снежную равнину. Прямое попадание могло быть. Но где убережешься от него? |Оно может и в тылу тебя накрыть| . Снаряд и в окоп может залететь.
Я вспомнил сорок первый. Тогда немцы были сильны. Они не стреляли так нервно и остервенело. Почему, собственно, немцы сейчас ведут такой бешеный и беспорядочный обстрел? Нет никаких признаков, что мы предпримем атаку или перейдем в наступление. Где-то у них слабовато? Чего-то боятся нынче рыжие фрицы?
Посмотрел я еще раз на кибитку |на эту снежную нору| . Пол у нее находится на уровне земли. Никакого заглубления |ни на штык лопаты, ни на вершок ниже снежной корки| . Ударит рядом один, другой снаряд и осколки проткнут ее навылет через обе забитые соломой стенки. Но что интересно, ни одной царапины или дырки снаружи |на стенках| этой душегубки я не обнаружил.
Командир полка по этой тропе ни разу не ходил. |за время пребывания в полку он ни разу не был на передовой в стрелковых ротах| . Прибыл на фронт и не знает, что делается на передовой. Какой дурак пойдет добровольно |на смерть| под огонь? Сидит под землей в блиндаже в четыре наката. Иногда звонит на НП — проверяет несение службы. Дежурный телефонист, не высовываясь наружу, докладывает ему, что противник находится на своих позициях и ведет по нашему расположению, переднему краю методичные обстрелы.
Почему командир полка не вызвал саперов и не оборудовал полноценный НП? Не думаю, что от постоянного грохота |и обстрелов| он разума лишился |боится нос высунут из блиндажа| . Возможно, он занят важными делами и готовит нанести по немцам внезапный и сокрушительный удар, когда в стрелковых ротах полка останется практически по пятнадцать человек на километр фронта.
Здесь, на полпути от передовой он держит заслон из трех солдат |чтобы незамеченными не просочились немцы| . Он боится, что немцы могут ночью |захватить| подойти к его блиндажу.
А меня он зачем послал сюда? Решил проверить, как я буду слушаться его? Не побоюсь ли я ночью сидеть в этой дыре из соломы и снега? Наверное, всю ночь буду выглядывать и дрожать от мысли, что может убить.
Нам, разведчикам, привыкшим ко всему, даже во сне не мешают разрывы. Я могу завалиться и храпеть до утра, ели почувствую, что снаряды ложатся в двадцати метрах отсюда. Я на опыте, на собственной шкуре уверен, что прямое случайное попадание исключено. Я наметанным глазом сразу вижу, когда наступает опасность, а когда можно завалиться спать. Новичку, тому, конечно, кажется, что кругом всё горит, грохочет и небо темнеет.
Наша передовая, как я видел по карте, проходит по краю обрыва. Там впереди, где кончается снежное поле, тянется узкая полоса больших елей и сосен. Между ними и нами — солдаты стрелки. Ниже, за обрывом в открытом поле — окопы и блиндажи немецкой пехоты. Чуть дальше — деревня Бондари. От нее остались два покосившихся разрушенных сарая и что-то вроде бани.
Левее, вдоль обрыва, там, где кончаются позиции нашей пехоты, в лесу находится небольшая высота и шоссе. Там, на продолговатой высоте в лесу и за лесом |укрепились немцы| — немецкие позиции.
Наши стрелковые роты сидят лицом к обрыву, а слева у них на фланге позиции немцев. Немцы могут в любой момент нас обойти.
Я осмотрелся вокруг и спросил |уточнил у повозочного| связного: «Покажи-ка мне на местности, где находятся наши, а где за кустами |и елями сидят| находятся немцы?» Он …. показывает …. и другое.
Отпускаю связного и залезаю вовнутрь НП.
Внутри снежной хибары сидят двое телефонистов. Горит коптилка. Помещение небольшое. Один телефонист лежит на полу, другой сидит в углу с привязанной к голове телефонной трубкой.
— Располагайтесь, товарищ капитан — говорит мне сидящий в углу с трубкой на шее. Скоро разведчик придет. Побежал получать еду. Он дежурит здесь третьи сутки. А мы вот по очереди у телефона сидим.
Я на четвереньках проползаю дальше к стене и сажусь на подстилку из хвои.
Стены внутри обледенелые, потолок низкий. Сидишь на полу и … его задеваешь. Каморка маленькая. Надышали внутри, и со стужи здесь кажется тепло.
Вскоре возле каморки захрустел снег под ногами и кто-то, отдернув лоскут занавески, молча полез вовнутрь, опираясь на автомат.
— Вот, товарищ капитан, пришел дежурный разведчик.
Солдат с автоматом, не оборачиваясь, ногой задернул за собой висевшую материю, поставил в угол свой автомат, подул на пальцы и потер ладонями.
Он посмотрел на меня и молча уселся.
— А разве у вас снаружи не ставят часового? — спросил я.
— А на кой он нужен? — ответил солдат, доставая кисет с махоркой.
— Нам и так слышно, если кто сюда подойдет. Снег скрипит под ногами. Ныне мороз, за версту слыхать, кто подойдет — мы сразу замечаем.
Ладно, думаю я про себя. Хрен с вами. Не буду я вас в порядок приводить, пусть будет всё как есть. Прикинусь, что я мало понимаю. Заем мне открываться, кто я есть? Так они разговорчивее будут.
— А ты что ж, из полковых разведчиков будешь?
— Кто? Я-то? Ну да, а разве не видать? Вот, смотри капитан, перед тобой живой и настоящий разведчик. Тебе это что-нибудь говорит? А ты, наверное, штабист? Из новеньких на фронте, только что прибыл? Ты понимаешь, кто такой разведчик? Вон у телефонистов спроси! Пока я здесь, ты здесь лежи и ничего не бойся. Обстрела тоже не боись. Он бьет по тропе, а сюда не долетает.
В нашей тесной лачуге мигает свет. У потолка небольшая дощечка, на ней корит обычная фронтовая бензиновая коптилка.
Второй телефонист поднимается с пола, и все трое закуривают. В землянке не продохнешь. А им дым и смрад нипочем. Я молчу. Нужно терпеть. Ведь я решил помалкивать насчет себя и поэтому пока среди них я чужой.
Я притягиваю ноги и опускаю голову на хвойную подстилку. Здесь по полу идет свежая струя из-под материи, висящей в проходе.
— Вот и отлично! — говорит разведчик.
— Я смотрю, вы отлично устроились. Скажи, капитан, ты из штабных или в стрелковые роты?
— Я из этих, которые пишут бумажки.
— Я сразу усек, что вы — ПНШ, учетом личного состава полка будете заниматься. Похоронные выписывать, наградные составлять.
— Скажите, а на передовой раньше не приходилось бывать?
— Ты про себя расскажи, видишь, человек с дороги. Отдохнуть надо. Первый день в полку, а ты допрос учинил — вмешался в разговор телефонист, сидящий в углу с телефонной трубкой на голове.
— Чего говорить! У нас, у разведчиков жизнь особая и совсем не простая. И солдат стал рассказывать, что во взводе, что говорит старшина, о чем толкуют ребята и какой из себя Рязанцев.
— А за языками приходилось ходить? — спрашиваю я.
— Нет, не ходим. Какие там языки! Самого хоть хватай за шкуру и тащи. В охране штаба полка стоим. Из снега по суткам не вылезаем. Передохнуть не дают. Старшина сегодня при раздаче жрачки во взводе сказывал. Говорит, старый начальник разведки из госпиталя вернулся. Тоже капитан, четыре звездочки, как у вас. Он, наверное, сейчас с майором за Новый год наливают. А вы вот сидите с солдатами в этой дыре. Капитан на фронте воюет давно. Говорят, на передке безвылазно с сорок первого года. Одни говорили, что злой и требовательный, другие толкуют, что справедливый и заботливый. Разве нашему брату солдату угодишь? Говорят, своих солдат в обиду не даст. Ребята говорят, всё — хана, отсидели в снегу, конец охране. Как отправили его в госпиталь, так разведку в охрану и запихнули. Целый месяц сидим. … вокруг … торчим, как бездомные собаки. Обогреться, помыться и выспаться негде. А до этого, говорят, у разведчиков была приличная жизнь.
Я посмотрел на него. У разведчика был потертый, замусоленный вид. Лицо молодое, но от грязи, от ветра и от душевного истощения сморщенное как у старухи.
— А ты сам давно в разведке? — спросил я.
— Целый месяц. Дружки мои, с которыми я вместе пришел в пехоту — кто убит, а кто с ранением в госпиталь отправлен.
— А я вот добровольцем пошел в разведчики, а попал в полковые охранники, вот и остался жив. Разве знаешь, куда повернет судьба и фортуна?
— А сам-то откуда?
— Я из Сибири, капитан, из Кемерово. Есть такое место в Сибири. А вы, капитан, при штабе полка будете служить? Встретимся когда вот так, вроде как знакомые.
— Не знаю, куда пошлют. Вот до утра доживем. Командир полка решит, где мое место будет.
— А что, немец по полю всегда так бьет?
— День и ночь молотит, спасу никакого нет. А что ему не бить! У него снарядов, считай, по паре сотен в день на каждое орудие. На него вся Европа работает. Что-то вы не курите, товарищ гвардии капитан? В полку, видать, с махоркой туго. Стесняетесь у солдат спросить на закрутку? Берите, не стесняйтесь! — и солдат протянул мне кисет.
Я зачерпнул щепоть махорки, завернул в обрывок газеты и прикурил. Достав пачку «Беломора», я угостил их папиросами.
Разговор обрывается как-то сам собой. Я достаю из планшета листок писчей бумаги, беру карандаш и начинаю писать письмо |в Москву| .
«Здравствуй дорогая Августа, я благополучно добрался до своей части…».
Обычай — это, наверное, привычка людей? Как будто по дороге в глубоком тылу ходить опасно, а здесь, на фронте, вблизи передовой я снова в безопасности, как у Христа за пазухой.
Часам к двум ночи все угомонились, устроились в тесноте и завалились спать. Один дежурный телефонист остался сидеть в углу на корточках. Ему нет места лечь и вытянуть ноги. Он сидит, клюет головой, склонив ее на колени. Он сидит в углу с закрытыми глазами, а мы трое лежим рядком на боку.
Утром, повернувшись на спину, я на миг открываю глаза. Разведчика уже нет.
В лачуге сидят два новых связиста. Они поздоровались со мной, когда я встал.
— А где мои ночные знакомые? — спросил я.
— Они, товарищ капитан, в расположение взвода ушли.
Я сижу на подстилке из хвои, достаю из кармана московские папиросы, угощаю связистов и закуриваю сам.
Так уж принято у нас на фронте.
Сижу курю и прикидываю мысленно ……
Пойду к начальнику штаба ……
Разговаривает с командиром полка ……
Вылезаю из снежной лачуги и иду по тропе в тыл, к штабному блиндажу. Начальник штаба звонит на КП командира полка и после недолгого (?) молчания вспоминает обо мне.
— Поговори с ним сам! — догадываюсь я, глядя на майора.
Только не понял идею командира полка. На кой чёрт он послал меня на КП и почему он не настоял на этом. Он думал, вероятно, что я буду всю ночь не спать и ждать звонка, пока он меня вызовет. |Но вышла осечка.|
2-го января 1944 года
Мне нужно две недели, сказал я майору, чтобы привести в должный вид своих солдат. Три дня на баню, неделю на учебу и пару дней на тренировку. Их нужно натаскать, ввести в режим, без этого их нельзя пускать на ночную работу. От несения охранной службы освободить.
Майор согласился. Я покинул штаб и ушел к разведчикам. Дорога от штаба полка до взвода разведки короткая. Метров триста в сторону, и я спускаюсь в овраг. По твердой, утоптанной ногами дорожке приятно идти. Стежка проложена глубоко в снегу. Свежий снег чуть припорошил следы и скрипит под ногами. Берега у оврага крутые, высокие, метра два, а где и больше. В склонах оврага под замерзшим слоем земли прорыты лазейки. Это и есть расположение взвода разведки. Норы отрыты прямо в земле. От ветра и вьюги они прикрыты кусками материи. Если хочешь заползти в такую нору, нужно перед ней встать на колени, опереться руками в землю, принять горизонтальное положение и, двигаясь вперед головой, не промахнуться мимо норы. |У связистов на НП тесное логово, но в нем хоть можно спокойно сидеть| . А тут чтобы выбраться наружу, нужно ложиться. Залезешь в нору, ляжешь на бок и упираешься локтем в потолок, а под боком у тебя получается подстилка из хвои.
Перед глазами печурка, выкопанная в земле. Туда кладут дровишки и топят по черному. Потолок из промерзшего слоя земли, как бетонное перекрытие хорошего ДОТа.
Разве мог немецкий солдат даже представить себе |на миг| что-нибудь подобное и такое? Разве мог бы он хоть один день продержаться в такой норе? Немцу сруб подавай, нары, набитые свежей соломой, железную печь с регулятором поддува и пол из толстых струганных досок, паек наших полковников и генералов. И если это сруб будет опущен глубоко в землю и накрыт сверху в четыре наката толстых бревен, то немец будет чувствовать себя как в хорошем ДОТе.
А что говорить о сырой дыре в промерзлой земле? Если немца сунуть туда головой вперед, чтобы он заполз туда на брюхе, то потом к утру можешь за ноги вынимать его труп.
— Где Рязанцев? — спросил я незнакомого разведчика, стоявшего на посту.
— Вот! — и он показал мне на одну такую дыру.
Когда я заполз туда, я увидел Рязанцева. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Как будто он его изучал и видел впервые. Внутри горит небольшая коптилка. Я пододвигаюсь на локтях дальше, там, у стены горит огонек. Я толкаю своего подчиненного в бок, предполагая, что он спит. Старшина предупредил его, что я вернулся в полк и утром к нему на час явлюсь в овраг, в расположение.
Я мог бы его не искать, не лезть в нору. Я мог приказать старшине вызвать его для разговора к себе. Но я знал, что он будет прятаться от меня и решил сам явиться к нему.
Нужно подойти к человеку душевно и осторожно. Мало ли, что у него сейчас на душе. С одной стороны, он знает, что я прибыл, и с него свалится часть забот. И вместе с тем он неприятно сморщился, что медвежья зимняя спячка для него кончилась. Теперь придется не спать, а думать, где схватить языка.
У меня было чувство такое, что я месяц бездельничал, отдохнул и пора приниматься за дело. У него, видно, желания возвращаться к деятельности разведки не было.
Разведчики народ непростой. Иногда их сразу и не поймешь, а порой к ним и на вороных не подъедешь.
— Здорово, разведчик!
— Привет, капитан!
— Ну, что, на сухую будем говорить или пошлем за
старшиной и разговор при встрече размочим? Я знал, что Федя от размочки не откажется.
— Что будем завтра делать? Я видел, во взводе у тебя новые люди есть.
— Да, человек десять новеньких есть, взяли из пехоты.
— Ну, что послать за старшиной или будем ждать, пока он сам прибудет?
— Нет, надо послать. Чего тянуть? Раз ты прибыл, нужно начинать всё дело сначала. Ты лежи, я сам пошлю.
Он ногой оттопырил занавеску и крикнул: «Эй, кто там есть? Подойди сюда!» В дыре показалась голова часового.
— Растолкай кого-нибудь из ребят, пошли за старшиной, скажи, гвардии капитан его сюда требует.
— Ну, как жизнь? — спрашиваю я.
— Да что жизнь? Вот, сунули в охрану. Говорили, временно, а уже месяц сидим.
— Сегодня валяй, досыпай. А завтра сутра разведчики в охрану не пойдут. Я с начальником штаба договорился. А ты что будешь делать?
Рязанцев замолчал и надолго задумался.
— Завтра сутра я приказал старшине провести физзарядку. Раздеть всех наголо до пояса и снегом натереть. После еды общее построение. Перед строем выступишь ты. Скажешь, что "овец пасти" они больше не будут. Начинается подготовка к нашим главным делам. Старшина там, в тылах присмотрел рубленную из бревен брошенную баньку. Нужно ночью послать туда ребят, разобрать ее, перевезти и до утра поставить ее здесь, в овраге. Старшина докладывает, что в ней железная бочка, труба и камни есть.
Утром на следующий день после построения — баня парная для всех, смена белья с заменой рваного обмундирования.
Вот, милый Федя, с этого и начнем. Баня, хоть и чужая, но, надеюсь, им и в голову не придет сунуться сюда. Тыловики на передовой искать ее не будут. Здесь часто стреляют. Старшине передай приказ — пусть для ребят поставит здесь две палатки. На все это дело я вам с ним даю три дня.
Смотрю я на наших ребят и удивляюсь. Рожи у всех у них грязные, цветом какие-то сизые. Как вас пехота не заклевала? Стыдно смотреть! Разведчики, гвардейцы!
На разборку и перенос бани старшина забрал всех. Крышу взяли четверо и положили на сани. Бревна со стен брали по паре и уходили в овраг. Пока первая партия шла через лес и через поле к оврагу, вторая увозила на санях основание и пол бани.
В овраге кипела работа. Постукивая топорами, разведчики переговаривались между собой:
— гвардии капитан наш старый из госпиталя прибыл. Как только явился, сразу завертелась работа. Чувствуется твердая рука. Тыловички завтра с веником попариться припрутся — вот они себе зады почешут! Ногтями поскребут. Глядь, на проволоке бельишко висит, а баньки нету! У нашего старшины глаз, как у сыча, острый и наметанный. Вот только твердого руководства, считай, не было. Гвардии капитан приехал, всё завертелось.
— Слушай! А он старый совсем?
— Сам ты старый. Он молодой. Ему двадцать три года. А старым мы его называем потому что он давно на фронте. Вон как Сенько — старый разведчик, а сам молодой.
— У тыловиков там саперная рота бьет баклуши |пролежала бока| . Пусть им новую баню построит.
Один из тех, кто был давно во взводе разведки, рассказывал молодым:
— Я представляю, что завтра утром будет, когда явится капитан и старшина. Утром, ребятки, старшина объявит ранний подъем и общее построение. Я это точно знаю. Рязанцев что-то старшине намедни говорил. Так что, приготовьтесь, ребятки, место в строю занять без опоздания. И пошевеливайся, братва, гвардии капитан явится на зарядку.
— На какую зарядку? На улице тридцать. Что ты еще мелешь?
— Да, да! Попомни мои слова! Я тоже когда-то сомневался. Завтра сутра новая жизнь начнется, которой вы и не пробовали, соколики и птенчики мои. Про посты и про охрану забудьте. Посидели, как пешки, в снегу, развели вшей и блох, а теперь будя! Теперь за язычками будем ходить.
— Самой смерти костлявой в пасть будем глядеть. Сначала с вас капитан для порядку десять потов сгонит. Не тридцать градусов холода, а сорок будут африканской жарой. На собственной шкуре, родимые, почуете. Сутра подъем, зарядка до седьмого пота, растирание снежком, потом усиленный завтрак, каша с наваром и мясцом. Апосля парная баня и по сто пятьдесят каждому после бани. Сам лично старшина поднесет. Капитан приказал старшине на обед щи со свининой сварить так, чтоб с наваром, из квашеной капусты, со шкварками, как положено. Пальчики оближешь! Старшина вдребезги разобьется, а у интендантов и сала, и квашеной капусты на ручные часы наменяет. У него для такого случая запас всегда есть. Учитесь, чеграши! Вы теперь в разведке, а не во взводе охраны. В полковой разведке свои законы и порядки. Говорили, даже еврея Ёсю-парикмахера старшина из тылов дивизии приволок. Сидит у него в палатке, своего часа дожидается. Стричь, брить, тройным одеколоном каждому в харю брызгать будет! За все это расплатится старшина. У него валюта — |карманные, ручные часы и всякие браслеты от убитых ребят оставлены. Он их пускает в расход, когда нужно для всех, когда от капитана строгий приказ есть| . Я слышал, две палатки здесь в овраге для нас поставят. А там землянки с нарами будем рыть. Недельки через две за языком начнем ходить. Не унывай, ребятки! Привыкли вы к грязной и свинской жизни. Теперь светлая жизнь наступает. Как женихи будете ходить. Капитан ваш вам все мозги поставит на место. А то вы совсем зажирели и завшивели. Противно смотреть!
Старшина, вероятно, сам пустил слух, чтобы солдаты заранее мозги свои на дело настроили. В разведке нужно было сразу всё поломать и проститься со старым. В разведке нельзя жить и тянуть прошлое.
Боевая работа разведчика опасная и тяжелая. Игру с немцами приходится вести на грани смерти, без риска и фортуны разведчику никак нельзя. Каждый человек должен обладать непоколебимой волей, присутствие духа и в самых безвыходных ситуациях иметь нужный настрой.
Малейшее сомнение |в душе| или неверие |в своего командира| может привести к неудаче, и жизнь оборвется из-за пустяка. Здесь риск и ум, и сметливость, и хитрость, и все это держится на воле человека и на чуть-чуть. Бывали дела и случаи, когда свою ошибку и не заметишь.
Утром в назначенный час старшина подал команду на подъем и общее построение. Для новичков это было новостью и вопросом. На фронте, и, пожалуйста — подъем, зарядка и построение. Никогда этого еще не было. Но в строй бежали все, и старые, и молодые. Опытные сержанты, не раз ходившие за языком, бежали впереди. Молодые сразу поняли, что в разведке что-то произошло. Старшина, сдвинув брови, ревел нынче с утра как бык. Он велел подравнять мыски и раскатистым басом подал команду «Смирно!». Подошел к лейтенанту Рязанцеву и доложил, козырнув. Рязанцев выступил вперед и подал команду «Вольно!».
Он приказал всем стоящим в строю снять шинели, стеганки и гимнастерки, раздеться до голого пояса. У разведчиков глаза полезли на лоб.
Старшина выставил вперед нижнюю челюсть, выкатил глаза, поправил … и в одно мгновение оказался без нательной рубахи. Волосатая его грудь мерно вздымалась.
Среди молодых и худеньких ребят, стоящих в строю, промелькнуло сомнение. Но видя, что старшина сапогом, словно бык копытом, роет землю и поддевает снег, и что сержанты и старики без лишних раздумий обнажились до пояса, они тоже стали кидать свои шинели и белье на снег, в ноги.
Старшина выпятил грудь и, глубоко дыша, стал пускать ноздрями струи белого пара. Старички знали, что хочет капитан. Они понимали, что нужно вдруг и сразу встряхнуться. Ой! Ой! Ой-ой-ой! — послышались возгласы новичков в строю.
Старшина, как стадный бык, заревел на всю округу:
— Разведка, за мной! Никому не отставать!
И, разбрызгивая снег огромными … сапожищами, набирая скорость, ринулся вперед.
Взвод сорвался с места и под общий свист, крики и улюлюканье полетел за старшиной. Связисты, тянувшие провод, остановились и смотрели, разинув рты. Теперь по полковым проводам поползет анекдот, как однажды поутру при морозе в двадцать градусов полковые разведчики делали в голом виде зарядку.
Старшина назад, в сосняк прибежал первым. Никто не смел его обогнать на ходу. Кто-то из новичков и попытался, но его одёрнули на ходу. Старшина должен быть впереди. Он отец родной.
Старшина прибежал, потоптался, нагнулся, покрякивая, черпнул ладонями пушистый снег и стал натирать свою грудь. Растер шею снегом, руки и шею растер, Валеев подал ему полотенце. Валеев держал на руке стопку чистых портянок и весело улыбался, глядя на старшину.
Солдаты тоже подбегали и растирались снегом, кидали друг в друга снежки. Потом подбегали к Валееву и хватали у него из рук чистые портянки.
— Ну вот, видать, дела наши тронулись — сказал я, подходя к старшине и к Рязанцеву.
— Теперь вам нужно только поддерживать порядок и бодрый дух у них.
Рязанцев улыбался, а старшина посмотрел на меня как бы молчаливо спрашивая, может, по сто грамм всем налить? Я мотнул головой в знак согласия.
— Братия христианская! Бога угоднички! Соколики православные! По очереди подходи! Крещение на Руси! Причащаться будем! Капитан по сто пятьдесят разрешил.
В овраге осталось два лагеря. Под обрывом в земле пустые норы и лазейки, а рядом палатки и рубленая баня, в которой можно жить и топить.
Потом, как рассказывал солдат, был завтрак, баня, раздача белья, замена рваного обмундирования. Старшина для некоторых ребят достал даже новые валенки.
Ребята, усталые и довольные, сидели на бревнах, переговаривались негромко и курили табак.
— Вам, товарищ гвардии капитан, ординарец нужен — басовито начал разговор старшина.
— У тебя на примете, наверное, есть такой паренек.
— Есть, конечно, небольшого роста, телосложением не дюж, но в руках силу имеет, смышленый и шустрый. В захват-группу ребята его не берут. Маленького, говорят, росточка. А в пехоту обратно жалко отправлять. Через неделю убьют. Я знаю, вы приказали скомплектовать боевые группы! В деле он не был, его в деле не знают. Он может остаться не при деле. Взял бы я его, да у меня есть ездовой, и Семенов сидит у меня после ранения. Трёх, сами знаете, на одну повозку не положено.
— Ладно, приводи. Погляжу на твоего племянника.
— Что вы, товарищ гвардии капитан, он мне никто! Просто парнишку жалко. Да и во взводе он недавно, прибыл без вас с пополнением.
— Ты же его сватаешь, вот я и говорю — племянник. Он что, из новеньких?
— Да, но вы его видели.
— Где?
— Вы с ним на НП дежурили. Он, правда, не знает, что вы тот самый капитан.
— Ну и старшина! Всё-то он знает!
— Должность такая, товарищ гвардии капитан.
— Ладно, веди своего подопечного.
Мы сидели в палатке, поставленной вплотную к обрыву. Рязанцев был доволен. Он объяснил мне, что в случае обстрела осколки дальше пойдут и в случае чего можно укрыться под мерзлый грунт. Он даже разведчикам объявил, при плотном обстреле все уходят, как он выразился, в укрытие, под землю.
— А что, это ты хорошо сообразил! — сказал я и похлопал его по плечу.
— Всё правильно, Федя! Людей нужно беречь.
В откидной полог палатки кто-то ткнулся, и в палатку вошел старшина. За ним показался мой ночной знакомый.
— Заходи! — сказал я, когда он из прохода меня увидел.
— Ну, что замялся? — промычал старшина.
— Товарищ гвардии капитан как отец родной, хочет тебя от смерти спасти. Если пойдешь в пехоту, жизни тебе там неделя. Гвардии капитан согласен взять тебя к себе ординарцем. Ну, чего молчишь? — протрубил старшина.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Сергей.
— Фамилия?
— Курдюмов.
— Ну что ж, садись, Сергей, закуривай, будь как дома.
Я посмотрел на Рязанцева, который лежал на боку, подмигнул ему и добавил:
— Мы с ним старые знакомые. Он мне на НП сказал: может, еще встретимся, капитан! Вот мы и встретились. Я, оказывается, не просто штабной, а тот самый разведчик, про которого ты мне тогда говорил. Старшина толкует, чтобы я тебя взял к себе в ординарцы. Послать тебя в группу Сенько я не могу. Все группы подбирают сами ребята. Такой у нас порядок. Мне ординарец нужен. Если согласен — оставлю тебя при себе.
— Ну, чего молчишь? — ткнул его кулаком старшина.
— Я тоже не против. Видать, договорились.
— Какие обязанности будут у тебя, — просветись у старшины. Он знает все тонкости этого дела. Ну, а всё другое будешь сам на ходу соображать. Завтра вступишь в новую должность. Старшина приведет твой внешний вид в порядок.
Сергей Курдюмов с этого дня стал моим постоянным спутником. Ординарец в разведке — это не денщик у командира полка. Ординарец — это тот же разведчик, сообразительный и решительный, правая рука офицера, важное лицо во взводе, только в солдатском звании. Ему не нужно чистить сапоги своего начальника, в разведке это не принято. Мы ходили в нечищеных сапогах. Я его воспитанием не занимаюсь, но старшина ему иногда выговаривает. Старшина, как тот церковный дьяк — пожурит, погладит по волосам шершавой рукой: А, племянничек пришел! Крестный отец сегодня баньку топит. Велел за тобой послать. Сегодня офицеры и наша компания будут париться.
— А ты что, не мог с ребятами капитану передать?
— Никак нельзя! Понимать надо! Чего не положено, ребятам не надо знать. Чтобы лишних разговоров не было. Для них баня будет потом, когда в снабжении белье получим.
— Ты, Валеев, вечно что-то темнишь. Что тут особенного? На всех сразу белье не дают. Ладно, иди к старшине, он велел тебя к нему послать. Так прошел еще один день зимы.
Связной солдат довел меня до самого места.
01.
Здесь каждую ночь дежурят трое. Два телефониста и один разведчик.
|утоптанная| тропинка |на передовую| . Параллельно тропе лежит телефонный провод в снегу. Этим проводом роты связаны со штабом полка телефонной связью. У нас другой связи на фронте не было.
Немцы обстреливали проходящую мимо тропу довольно точно и часто. Залпы нескольких батарей чередовались и не утихали ни днем, ни ночью.
Славяне привыкли к обстрелам и не обращали на них особого внимания. Где бегом, где трусцой они преодолевали двухкилометровую снежную равнину. Прямое попадание могло быть. Но где убережешься от него? |Оно может и в тылу тебя накрыть| . Снаряд и в окоп может залететь.
Я вспомнил сорок первый. Тогда немцы были сильны. Они не стреляли так нервно и остервенело. Почему, собственно, немцы сейчас ведут такой бешеный и беспорядочный обстрел? Нет никаких признаков, что мы предпримем атаку или перейдем в наступление. Где-то у них слабовато? Чего-то боятся нынче рыжие фрицы?
Посмотрел я еще раз на кибитку |на эту снежную нору| . Пол у нее находится на уровне земли. Никакого заглубления |ни на штык лопаты, ни на вершок ниже снежной корки| . Ударит рядом один, другой снаряд и осколки проткнут ее навылет через обе забитые соломой стенки. Но что интересно, ни одной царапины или дырки снаружи |на стенках| этой душегубки я не обнаружил.
Командир полка по этой тропе ни разу не ходил. |за время пребывания в полку он ни разу не был на передовой в стрелковых ротах| . Прибыл на фронт и не знает, что делается на передовой. Какой дурак пойдет добровольно |на смерть| под огонь? Сидит под землей в блиндаже в четыре наката. Иногда звонит на НП — проверяет несение службы. Дежурный телефонист, не высовываясь наружу, докладывает ему, что противник находится на своих позициях и ведет по нашему расположению, переднему краю методичные обстрелы.
Почему командир полка не вызвал саперов и не оборудовал полноценный НП? Не думаю, что от постоянного грохота |и обстрелов| он разума лишился |боится нос высунут из блиндажа| . Возможно, он занят важными делами и готовит нанести по немцам внезапный и сокрушительный удар, когда в стрелковых ротах полка останется практически по пятнадцать человек на километр фронта.
Здесь, на полпути от передовой он держит заслон из трех солдат |чтобы незамеченными не просочились немцы| . Он боится, что немцы могут ночью |захватить| подойти к его блиндажу.
А меня он зачем послал сюда? Решил проверить, как я буду слушаться его? Не побоюсь ли я ночью сидеть в этой дыре из соломы и снега? Наверное, всю ночь буду выглядывать и дрожать от мысли, что может убить.
Нам, разведчикам, привыкшим ко всему, даже во сне не мешают разрывы. Я могу завалиться и храпеть до утра, ели почувствую, что снаряды ложатся в двадцати метрах отсюда. Я на опыте, на собственной шкуре уверен, что прямое случайное попадание исключено. Я наметанным глазом сразу вижу, когда наступает опасность, а когда можно завалиться спать. Новичку, тому, конечно, кажется, что кругом всё горит, грохочет и небо темнеет.
Наша передовая, как я видел по карте, проходит по краю обрыва. Там впереди, где кончается снежное поле, тянется узкая полоса больших елей и сосен. Между ними и нами — солдаты стрелки. Ниже, за обрывом в открытом поле — окопы и блиндажи немецкой пехоты. Чуть дальше — деревня Бондари. От нее остались два покосившихся разрушенных сарая и что-то вроде бани.
Левее, вдоль обрыва, там, где кончаются позиции нашей пехоты, в лесу находится небольшая высота и шоссе. Там, на продолговатой высоте в лесу и за лесом |укрепились немцы| — немецкие позиции.
Наши стрелковые роты сидят лицом к обрыву, а слева у них на фланге позиции немцев. Немцы могут в любой момент нас обойти.
Я осмотрелся вокруг и спросил |уточнил у повозочного| связного: «Покажи-ка мне на местности, где находятся наши, а где за кустами |и елями сидят| находятся немцы?» Он …. показывает …. и другое.
Отпускаю связного и залезаю вовнутрь НП.
Внутри снежной хибары сидят двое телефонистов. Горит коптилка. Помещение небольшое. Один телефонист лежит на полу, другой сидит в углу с привязанной к голове телефонной трубкой.
Стены внутри обледенелые, потолок низкий. Сидишь на полу и … его задеваешь. Каморка маленькая. Надышали внутри, и со стужи здесь кажется тепло.
Вскоре возле каморки захрустел снег под ногами и кто-то, отдернув лоскут занавески, молча полез вовнутрь, опираясь на автомат.
— Я из этих, которые пишут бумажки.
— А я вот добровольцем пошел в разведчики, а попал в полковые охранники, вот и остался жив. Разве знаешь, куда повернет судьба и фортуна?
Так уж принято у нас на фронте.
Сижу курю и прикидываю мысленно ……
Пойду к начальнику штаба ……
Разговаривает с командиром полка ……
Вылезаю из снежной лачуги и иду по тропе в тыл, к штабному блиндажу. Начальник штаба звонит на КП командира полка и после недолгого (?) молчания вспоминает обо мне.
Перед глазами печурка, выкопанная в земле. Туда кладут дровишки и топят по черному. Потолок из промерзшего слоя земли, как бетонное перекрытие хорошего ДОТа.
Разве мог немецкий солдат даже представить себе |на миг| что-нибудь подобное и такое? Разве мог бы он хоть один день продержаться в такой норе? Немцу сруб подавай, нары, набитые свежей соломой, железную печь с регулятором поддува и пол из толстых струганных досок, паек наших полковников и генералов. И если это сруб будет опущен глубоко в землю и накрыт сверху в четыре наката толстых бревен, то немец будет чувствовать себя как в хорошем ДОТе.
А что говорить о сырой дыре в промерзлой земле? Если немца сунуть туда головой вперед, чтобы он заполз туда на брюхе, то потом к утру можешь за ноги вынимать его труп.
старшиной и разговор при встрече размочим? Я знал, что Федя от размочки не откажется.
Смотрю я на наших ребят и удивляюсь. Рожи у всех у них грязные, цветом какие-то сизые. Как вас пехота не заклевала? Стыдно смотреть! Разведчики, гвардейцы!
На разборку и перенос бани старшина забрал всех. Крышу взяли четверо и положили на сани. Бревна со стен брали по паре и уходили в овраг. Пока первая партия шла через лес и через поле к оврагу, вторая увозила на санях основание и пол бани.
В овраге кипела работа. Постукивая топорами, разведчики переговаривались между собой:
— Самой смерти костлявой в пасть будем глядеть. Сначала с вас капитан для порядку десять потов сгонит. Не тридцать градусов холода, а сорок будут африканской жарой. На собственной шкуре, родимые, почуете. Сутра подъем, зарядка до седьмого пота, растирание снежком, потом усиленный завтрак, каша с наваром и мясцом. Апосля парная баня и по сто пятьдесят каждому после бани. Сам лично старшина поднесет. Капитан приказал старшине на обед щи со свининой сварить так, чтоб с наваром, из квашеной капусты, со шкварками, как положено. Пальчики оближешь! Старшина вдребезги разобьется, а у интендантов и сала, и квашеной капусты на ручные часы наменяет. У него для такого случая запас всегда есть. Учитесь, чеграши! Вы теперь в разведке, а не во взводе охраны. В полковой разведке свои законы и порядки. Говорили, даже еврея Ёсю-парикмахера старшина из тылов дивизии приволок. Сидит у него в палатке, своего часа дожидается. Стричь, брить, тройным одеколоном каждому в харю брызгать будет! За все это расплатится старшина. У него валюта — |карманные, ручные часы и всякие браслеты от убитых ребят оставлены. Он их пускает в расход, когда нужно для всех, когда от капитана строгий приказ есть| . Я слышал, две палатки здесь в овраге для нас поставят. А там землянки с нарами будем рыть. Недельки через две за языком начнем ходить. Не унывай, ребятки! Привыкли вы к грязной и свинской жизни. Теперь светлая жизнь наступает. Как женихи будете ходить. Капитан ваш вам все мозги поставит на место. А то вы совсем зажирели и завшивели. Противно смотреть!
Старшина, вероятно, сам пустил слух, чтобы солдаты заранее мозги свои на дело настроили. В разведке нужно было сразу всё поломать и проститься со старым. В разведке нельзя жить и тянуть прошлое.
Боевая работа разведчика опасная и тяжелая. Игру с немцами приходится вести на грани смерти, без риска и фортуны разведчику никак нельзя. Каждый человек должен обладать непоколебимой волей, присутствие духа и в самых безвыходных ситуациях иметь нужный настрой.
Малейшее сомнение |в душе| или неверие |в своего командира| может привести к неудаче, и жизнь оборвется из-за пустяка. Здесь риск и ум, и сметливость, и хитрость, и все это держится на воле человека и на чуть-чуть. Бывали дела и случаи, когда свою ошибку и не заметишь.
Утром в назначенный час старшина подал команду на подъем и общее построение. Для новичков это было новостью и вопросом. На фронте, и, пожалуйста — подъем, зарядка и построение. Никогда этого еще не было. Но в строй бежали все, и старые, и молодые. Опытные сержанты, не раз ходившие за языком, бежали впереди. Молодые сразу поняли, что в разведке что-то произошло. Старшина, сдвинув брови, ревел нынче с утра как бык. Он велел подравнять мыски и раскатистым басом подал команду «Смирно!». Подошел к лейтенанту Рязанцеву и доложил, козырнув. Рязанцев выступил вперед и подал команду «Вольно!».
Он приказал всем стоящим в строю снять шинели, стеганки и гимнастерки, раздеться до голого пояса. У разведчиков глаза полезли на лоб.
Старшина выставил вперед нижнюю челюсть, выкатил глаза, поправил … и в одно мгновение оказался без нательной рубахи. Волосатая его грудь мерно вздымалась.
Среди молодых и худеньких ребят, стоящих в строю, промелькнуло сомнение. Но видя, что старшина сапогом, словно бык копытом, роет землю и поддевает снег, и что сержанты и старики без лишних раздумий обнажились до пояса, они тоже стали кидать свои шинели и белье на снег, в ноги.
Старшина выпятил грудь и, глубоко дыша, стал пускать ноздрями струи белого пара. Старички знали, что хочет капитан. Они понимали, что нужно вдруг и сразу встряхнуться. Ой! Ой! Ой-ой-ой! — послышались возгласы новичков в строю.
Старшина, как стадный бык, заревел на всю округу:
Взвод сорвался с места и под общий свист, крики и улюлюканье полетел за старшиной. Связисты, тянувшие провод, остановились и смотрели, разинув рты. Теперь по полковым проводам поползет анекдот, как однажды поутру при морозе в двадцать градусов полковые разведчики делали в голом виде зарядку.
Старшина назад, в сосняк прибежал первым. Никто не смел его обогнать на ходу. Кто-то из новичков и попытался, но его одёрнули на ходу. Старшина должен быть впереди. Он отец родной.
Старшина прибежал, потоптался, нагнулся, покрякивая, черпнул ладонями пушистый снег и стал натирать свою грудь. Растер шею снегом, руки и шею растер, Валеев подал ему полотенце. Валеев держал на руке стопку чистых портянок и весело улыбался, глядя на старшину.
Солдаты тоже подбегали и растирались снегом, кидали друг в друга снежки. Потом подбегали к Валееву и хватали у него из рук чистые портянки.
Ребята, усталые и довольные, сидели на бревнах, переговаривались негромко и курили табак.
— Товарищ гвардии капитан как отец родной, хочет тебя от смерти спасти. Если пойдешь в пехоту, жизни тебе там неделя. Гвардии капитан согласен взять тебя к себе ординарцем. Ну, чего молчишь? — протрубил старшина.